Последние дни Сталина. Часть 4
Э.Радзинский ― Такой какой-то день для меня очень грустный: умер Армен, который столько сыграл, в лучших моих пьесах играл. И кроме того он был другом. Вы знаете, у меня не очень много друзей, а он был. И самое удивительное, что мы хотели очень давно… Я думаю, если кто-то может сыграть Сталина по-настоящему, то это Армен. Они играл Сталина, но его попросили играть какого-то развалившегося старика в то время, как он абсолютно понимал, поэтому играл Нерона, что такое коварство. Он мог это идеально делать. Притом его толстый такой нос, плотный. Я понимал, как это будет прекрасно в этом гриме. И именно финал, вот эту смерть, весь этот кусок. Но человек предполагает, кто-то располагает. Если это совпадает, человеку хорошо. Не было хорошо.
Но вернемся туда. Вы знаете, происшествие происходило в двух планах. Один — вот эта страшная дача, где умирал он. И второй план — это формирование власти. Дело в том, что в 8 часов 5 марта, когда наступали последние часы его жизни, в 20 часов состоялось в Кремле это совещание Президиума Верховного Совета, Совета министров и Центрального комитета партии. И Симонов, который, как и все они, считал, что он умирает здесь, в Кремле, писал: «Я никогда не думал, что в таком молчании могут сидеть и ждать три сотни людей тесно, почти прижавшись друг к другу. И мы все представляли, что где-то здесь, в Кремле борется со смертью Сталин».
Вышло руководство, и, думаю, они были потрясены, потому что вышли те в этом руководстве, кого громил совсем недавно в этом же зале Сталин, то есть был и Маленков, был и Молотов, был и Ворошилов, был и Микоян. И все они расселись, объяснив правду, было же опубликовано, что случилось кровоизлияние в мозг, паралич правой стороны, он лишен речи и нельзя оставлять страну без руководства. Они быстро, в течение 40 минут, по-моему, избрали это руководство. Все единогласно. Делалось очень быстро.
И председатель Совета министров Маленков, первый заместитель Берия и так далее. После чего они все рванулись снова на дачу и успели. Они успели к этому моменту, о котором мы уже рассказывали — к этой страшной агонии, которая задушила его и видели финал жизни.
И дальше состоялось то, что описывает Светлана. То есть, как только он закрыл глаза, Берия выскакивает из комнаты. И она пишет: «И я слышала его какой-то торжествующий крик: «Хрусталев! Машину!» Из всех он выбрал Хрусталева, писал я. Ну, а кого еще он мог выбрать? Он же был глава выездной охраны. Но все равно он выбрал его. После чего он-то уехал, а вот Микоян, Ворошилов, Молотов, они остались, потому что для него он был хозяин, а для них это был кусок жизни, который они прожили и сумели уцелеть.
А.Венедиктов ― Товарищ он для них был, да, со времен революции?
Э.Радзинский ― Да, это была часть той революции, которую они застали вместе с ним, в Царицыне и всюду. Потому они уедут — уедут быстро, потому что в Кремле после этого начнется продолжение дележа власти.
А.Венедиктов ― Эдуард Станиславович, давайте мы здесь сделаем паузу вот какую. Для наших слушателей фамилия Маленков, она странная. Потому что Молотов, Ворошилов, Микоян — это понятно. Вы только что сказали. Берия — глава МВД, КГБ, НКВД… не важно. Кто это? Мы не можем пойти дальше, не объяснив, почему Маленков. Что это?
Э.Радзинский ― Маленков был в этот момент официально второй человек в государстве. Потому что на последнем съезде главный доклад делал Маленков, и там он сказал фразу, которая стала центром всех анекдотов, что нашей стране нужны, как он сказал, Гоголи и Щедрины. Последовала моментально эпиграмма, что нужны, действительно, такие Гоголи, чтобы нас не трогали. Но это потом. Тогда, поверьте, этого четверостишья не было.
Поэтому он был официальный второй человек в государстве в это время. Кроме того он был участником двойки — так назовем ее — Берия, Маленков, основной двойки, которая только что практически потопила двух наследников, а именно Вознесенского и Кузнецова, которые были вторые люди. Один — Вознесенский — в Совете министров, второй — Кузнецов — официально наследник партии. И Берия и Маленков участвовали в этом потоплении. Но здесь сразу остановка. Потому что представить себе, что шла какая-то борьба и кто-то влиял на Иосифа Виссарионовича и потом как бы праздновал победу — это чепуха.
Э.Радзинский: Иосиф Виссарионович занимался сам потоплением и восстановлением людей
Иосиф Виссарионович занимался сам потоплением и восстановлением людей. Еще недавно Маленков был изгнан, он пал почти. Но после смерти Жданова и чуть раньше, когда Жданов лежал больной, уже выплыл Маленков. Иосиф Виссарионович вызвал его, чтобы уничтожить этих двух зарвавшихся молодых людей, у которых появилась уже присказка: «Этого старик не поймет. Это старик поймет» — о нем. Они не понимали, что в этой стране слушают стены. И когда они первый раз это сказали, они были обречены. И Берия улыбался, когда эти, как он говорил, два пионэра спокойно слушали, как Иосиф Виссарионович говорит: «А вот после меня партией будет говорить Кузнецов, а в Совете министров, конечно, Вознесенский».
Берия знал правила. Например, как вы все знаете, атомная бомба — это детище Берии практически. Он курировал и это сделал. Иосиф Виссарионович отметил это, широко отметил. Берия получил орден и всё, что нужно. Но в этот момент — что? — начинается «мингрельское дело». И Берия отлично знает правило, что чем больше его поднимают, тем ближе у него финал. Вот что такое власть при этом человеке, и вот что такое анекдот, который я уже говорил, но не устаю повторять. Народ всё знал, народ сказал: «Иосиф Виссарионович Сталин — великий химик, он из любого дерьма может сделать великого политика и любого политика превратить в дерьмо». Вот это правда о состоянии власти.
Иосиф Виссарионович 17 февраля мог не выходить из дачи, ему не надо из дачи выходить, ехать в свой кабинет. А с дачи на самом деле он выходил. В театр ходил, на какую-то неделю польской культуры ходил в январе, прямо перед объявлением «дела врачей». Он ходил. А властью он занимался с дачи. Он разделил всю власть на тройки, двойки, комиссии, бюро — он называл. Во главе там Берия стоял, Сабуров в одном месте, не важно, кто. И по телефону он руководил ими. Все рычаги были у него в руках постоянно. Для этого он сделал маленькое бюро, которым легко было руководить. Мы уже говорили, я называл его состав. Я могу еще, если нужно.
Но это маленький коллектив. И Иосиф Виссарионович тогда сказал — я уже говорил это и повторю — он сказал: «Мы избираем бюро, секретное бюро». То есть империалисты не должны знать, что есть секретное малое бюро, где вся эта четверка плюс Сабуров, Первухин и еще кого-то он там сунул, руководит. Пусть они думают, что руководит огромный президиум.
Последнее заседание сталинского еще президиума, когда они вышли и делили власть перед тем, как поехать к нему, там же было интересно: Иосиф Виссарионович был лишен всех своих постов. Всюду были назначены другие. Председатель Совета министров — Маленков. Хрущев пойдет в партию и так далее. Но был оставлен, был только членом широкого президиума, который — он сам объяснил — никакой власти не имеет. Но и там он будет оставаться членом этого президиума практически полтора часа, пока эти доедут 20 минут, в 8.20 и в 21.50 он закрыл глаза.
И вот здесь и состоялся этот крик. Выскочил Берия и эта фраза: «Хрусталев, Машину!» И вот здесь упала — тайное стало явным — эта Истомина, которая, кстати, появилась на кремлевской даче — почему-то все делают вид, что она всю жизнь была его женой — только с 46-го года. Вот тогда она, — как скажет Молотов: «А что женой была — кому какое дело?» — и вот эта круглолицая Истомина, как описывает Светлана, падает ему на грудь, покойнику и, как в селах, начинает рыдать. А те все стоят и ждут какое-то время. После чего все поехали.
И Светлана, как пишет Лозгачев, остается недолго. Вася, который пришел и нет, пьян не был, как пишет Лозгачев, но был в волнении. То есть в волнении он орал внизу, где охрана, в комендатуре, что убили Сталина — убили! Он повторял это. А потом, кстати, Молотов в беседе с поэтом Чуевым говорит, что он не верит, что Сталин умер своей смертью. Да нет, он хорошо себя чувствовал в это время, ничем не болел. Точнее, он объявлял, что он болел тем, что нужно было Иосифу Виссарионовичу для слуха. И всё у него было хорошо. Чуев спрашивает его: «Говорят, что его убил Берия». А тот говорит: «Да нет. Зачем Берия сам убил… На это есть чекисты», — это говорит Молотов опытный, который долго руководил практически этой частью спецслужбы.
Ну, а дальше Молотов прибавляет самую интересную и, мы бы сказали, сенсационную вещь, что «во время первомайского парада мы все были на Мавзолее, и Берия сказал мне: «Я убрал его».
А.Венедиктов ― Что-то не верится. Зная Лаврентия Павловича.
Э.Радзинский: У кого самая опасная позиция? Вы знаете, как ни странно, у того, у кого больше всех власти — у Берии
Э.Радзинский ― Да. Но вы, понимаете, страна большая, идей много, поэтому я и рассказываю. Есть, например, идея, что Сталина убил последний разговор со Светланой.
А.Венедиктов ― Я слышал, да.
Э.Радзинский ― Потому что он такие огорчительные узнал о ней вещи. Ну, какие? Кто смел? Да и там сверху не мог с ним справиться… Да нет, никаких Светлан. Всё было правильно. То есть наш, назовем его отечественный Фуше, самый способный человек из всего Политбюро, который мог одновременно руководить гигантской промышленностью ГУЛАГа, одновременно делать бомбу, одновременно красть американские атомные секреты и организовывать шпионаж и всё прочее.
Кстати, есть потрясающее описания Берии в это время. Какая-то дама из Курчатовская института описывает, что появился Берия с красными, воспаленными от бессонницы постоянной глазами в каком-то жутком плаще, весь помятый и невероятно усталый. Ну, будешь усталый, если целый день это делаешь, а ночью Иосиф Виссарионович вызывает на обед и до 4 утра с ним обедать. А потом уже надо быть в своем кабинете, потому что обрушивается эта лавина дел.
И вот Берия практически с Маленковым захватывают власть. И вот здесь мы зададим такой очень интересный вопрос: у кого самая худшая позиция? Вот умер Сталин. Они все наследники. Сейчас они сразу, кстати, от одра сталинского помчатся в Кремль. По дороге они обгонят машину. Знаете, что было в этой машине? Тело Сталина, которое везли, как скажет Лозгачев, на бальзамацию. Его везли на самом деле в анатомический институт рядом с планетарием. Там состоялось вскрытие. И я спросил Лозгачева: «И что-нибудь нашли?» «Хрусталев, — говорит, — был на вскрытии. Его послали». Ничего не нашли. Какой-то огарок в легких, но это от аппарата искусственного дыхания. — «А говорят, что на теле был какой-то след синяка?» — «Нет, ничего не было. Там умер… Кстати, мы же пришли попрощаться с ним. Охрану наружную не пустили, а кто были и прежняя охрана внутри, мы пришли, простились с ним. А после чего всю охрану разогнали. Всех отправили во Владимир». Они пошли со Старостиным, все, кто были в ту ночь внутри дачи, просить оставить их в Москве. А Берия сказал: «Не хотите быть там, во Владимире — будете там». И показал на землю. И они поехали.
Лозгачев остался, как он сказал на объекте, единственным, потому что он был хозчасть, он должен был заниматься. В этот момент дачу хотели превратить в музей. Более того, некто Шехов, который кончил мой институт историко-архивный, и это был настоящий, хороший исследователь. Он всё знал про эту дачу. Он должен был быть назначен, по-моему, главой фонда, который был внутри дачи. Там же библиотека, которую умудрились потом расформировать. Вы представляете, почитать Карамзина с этими сталинскими…
Э.Радзинский ― Да, пометки, и какие пометки! Любимые пометки на слова Чингисхана. Замечательная пометка, что «смерть побежденных способствует спокойствию победителя». Вот это надо запомнить: смерть побежденных, она очень способствует… Когда мы думаем, зачем они убивал, победив? Ну, как зачем — спокойствие.
А.Венедиктов ― Да, спокойствие. Жалко библиотеку. Это, конечно, потеря огромная.
Э.Радзинский ― Так вот вернемся к моменту власти. Дело в том, что 2-го числа уже — еще стране не объявлено — они только поговорили с оставшимися врачами (потому что все сидят, настоящие врачи, все сидят; там, кто был — с бору по сосенки нашли), — что надо попытаться удерживать его в сознании жизни, пока будет формироваться власть. И 2-го числа они уже входят в кабинет.
Там очень интересно в журнале для посетителей после 17-го как кто-то отчеркнул так, а 2-го они уже входят — все, кого он убрал. Там и Ворошилов, естественно, Микоян, который при всех режимах остается, Молотов — все входят туда вместе. И Берия, Хрущев — наша любимая четверка — Булганин и так далее. Они входят. И нам начнется дележ власти. Он будет происходить всё это время. Более того, 5-го числа утром уже после смерти стали, то есть на 6-е до 4 утра они будут в этом кабинете делить власть.
Э.Радзинский: Берия не понял простейшей вещи: ему надо было все время делать вид, что «мы вместе, мы коллективное руководство»
То есть он только закрыл глаза — и их машина рванул в Кремль, обогнав машину, в которой везли тело Сталина. То есть уже не было милиции, которая оставалась там… все сигналы — всё было закончено. Везли просто умершего человека. А они рванули в Кремль.
Сейчас мы должны выяснить ситуацию. Вот как бы линия, и сейчас они все рванут к власти. У кого самая опасная позиция? Вы знаете, как ни странно, у того, у кого больше всех власти — у Берии. У Берии опаснейшая позиция, потому что в его подчинении войска, вся тайная полиция, в которое есть практически как воинские формирование, она в его руках. И все остальные должны понимать, что он в любой момент это может.
А что должен понимать Берия? Что они это понимают. На самом деле, что понимает Берия? Всякая наша власть, она романтична. От власти у него наступает такое романтическое безумие. Это называется: ей кажется, что все ее или очень любят безумно или очень боятся. И он глядя… Ну, кто? Ну, Хрущ — ну, шут. Маленков — жирная жаба, которая, ясно, поставлена Сталиным, потому что безопасен. Ну, кто там еще? Булганин — вообще страна не знает, кто это такой бородатый, охрана не знает. «И еще приходил бородатый». Это Булганин. Более того, когда они отправятся в Кремль официально делить власть, Булганина они оставят у тела, чтобы там был. Он их не интересует.
А.Венедиктов ― А разве армия была не под Булганиным?
Э.Радзинский ― Не-не-не. Армия никогда в переворотах, как объяснял мне замечательный человек, некто Бурлацкий, удивительная фигура, интереснейшая, армия не участвовала в переворотах. Это тайная полиция, она. А армия, сокрушенная изгнанием Жукова — посажены были, вы помните, авиационные маршала и так далее — все остальные дрожали. Только что расстрелян был Гордов генерал. Так же шел расстрел еще.
Поэтому нет, армия не участвовала. А для них было самое страшное — это Берия. И он этого не понимает. Первый заговор — это ж не придумаешь — первый заговор сразу же оказывается успешный. Они все объединились от страха перед ним. А тот, действительно, начал действовать. Ведь он же активно действует. Тут же реабилитированы врачи. Тут же реабилитировано «авиационное дело». Тогда же реабилитирован, по-моему, Тухачевский и команда, начинается реабилитация военачальников. Он объявляет об участии практически Сталина в убийстве Михоэлса, докладную пишет. И всё от имени МВД, понимаете? Он начал действовать изо всех сил и слишком быстро и один.
Вот он не понял простейшей вещи: ему надо было все время делать вид, что «мы вместе, мы коллективное руководство». На следующий практически день после смерти Сталина, начинается выступление Маленкова. И начинается культ личности. Маленков впервые называет слова «культ личности», прямо через несколько дней. И это будет. После истории с Берией будет огромное заседание. Опять же Маленков будет выступать, где цитата Маркса будет, который был, оказывается, против культа личности. В общем Карла-Марла, он снова в почете.
При этом там очень интересна позиция Сталина. То есть они разоблачают культ личности, более того, они говорят, что надо понять, почему так произошло, что практически весь состав Центрального комитета, избранный в 34-м году 17 съездом, так осталось 30 человек. Все были репрессированы. И так далее. Что нужно создать комиссию. Но при этом всё время идет: «Сталин великий продолжатель дела Ленина». Он получает новый титул: «Продолжатель дела Ленина». Что последствия культа личности мешали нам, очень мешали, но мы сейчас двинемся вперед под знаменем — кого? — Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Под этим знаменем мы двинемся вперед, убрав немножко культ личности, который немножко нам мешал. Вот так начинается перестройка.
Вот этим, я думаю, мы и закончим смерть Иосифа Виссарионовича, потому что он умер, но объясняет Маленков: «Дело его живет». Вот как оно дальше будет жить, мы и постараемся дальше понять.
А.Венедиктов ― Эдуард Станиславович, я очень прошу в следующий раз, поскольку Маленков фигура абсолютно непонятная — какой Маленков? Мы же знаем: Сталин, потом Берия, потом Хрущев, всё, ничего нет, — когда в следующий раз будем говорить с вами, вот этот период март-июнь, до расстрела Берии, я думаю, им всем надо дать характеристику, что они были в 53-м году.
Э.Радзинский ― Вы знаете, я бы хотел немного иначе.
Э.Радзинский: Дальше будет Хрущев, с легкостью победивший Маленкова, потому что Маленков никто
А.Венедиктов ― Говорите, как вы хотели.
Э.Радзинский ― Мне интересно. Я же с 62-го года буду участник. У меня будет идти пьеса в театре Ленинского комсомола и фильм, снятый Вульфовичем на Ленфильме. Это был не просто фильм — в нем снимался НРЗБ, Евтушенко, Рождественский, — который тут же положили на полку, а пьесу сняли. Потому что я попал вот в это, то есть отлив.
И мы про слово «оттепель», про Эренбурга общие вещи, насколько я сумею, про атмосферу поговорим.
А.Венедиктов ― Тогда у нас всё закончится Никитой Сергеевичем в этой части.
Э.Радзинский ― Да, этот период. Вы понимаете, наступает оттепель. Оттепель, фраза, которую Эренбург взял у великого русского поэта Тютчева, который сказал эту фразу после смерти Николая I, когда рухнуло железное самодержавие, и вступил Александр II со всеми надеждами, Тютчев назвал это оттепелью, что, на мой взгляд, было некоторой капитуляцией. Потому что у самого Тютчева было замечательное стихотворение, где он объяснял другое. О декабристах:
О жертвы мысли безрассудной, вы уповали, может быть, что хватит вашей крови скудной, чтоб вечный полюс растопить…». И оказывается, полюс, у него бывает оттепель, говорит Тютчев.
Правда, не все верили. Чаадаев повадился, когда ему говорили о надеждах и об Александре II, вынимать рецепт о травле крыс. Как только надежда — он сразу показывал этот рецепт. Он знал правила, о котором мы говорили, что «любви, надежды, тихой славы недолго тешил нас обман».
Тогда счастье в воздухе… Вышло поколение, которому было 15 лет, 16, когда он умер. Поэтому было полное ощущение: всё можно! Это поколение, оно знало, что сажали чего-то… Но люди не просто стали возвращаться. Вы представляете, отец мне говорит: «Каплер вернулся». Каплер был его ближайший друг. И Каплер пришел к нам домой. Я знал все легенды о Каплере. Я знал, что он соблазнил дочь того, кто продолжал витать там, высоко еще. И я ожидал увидеть этого ослепительного красавца. Сидел толстый, немножко уже для меня… сильно старый человек, который начал говорить… Вы знаете, потом он будет вести «Кинопанораму». Это не то. Ему для это нужна была — там сидела мать и еще какая-то дама — обязательная дама, чтобы загорались эти фантастические глаза. Он был сирена — Каплер.
Дальше он закончил и ушел. Я ушел — мне тоже надо было на улицу — чуть позже и увидел картину, которую я тогда не понял. Он стоял в дверях выхода из парадного — тогда была прозрачная, стеклянная дверь — и смотрел. Я не понимал, куда он смотрит. Дело в том, что перед нами было здание школы, той самой школы, где училась ученица Светлана Алилуева. И он в этом парадном ее, видимо, и ждал, потому что это прямо напротив. Вы видите, как они выходят. Я тогда ничего не понял и ушел.
Но они начали возвращаться. Они не просто возвращались. Для Фадеева Бирнамский лес пошел, как у Шекспира. То есть говорили Макбету: «Ты умрешь, когда не тебя пойдет Бирнамский лес». И он пошел. Все, кого он подписывал — репрессии, — кто выжил, начали возвращаться. И появилась эта история, легенда, что один из них, его близкий друг, критик подошел и плюнул ему в лицо. Думаю, легенда. Ему в лицо не плюнешь. Но они плевали по-другому и каждый день. Его же вышибли. Он привык быть главой Союза. Он был убран. И состоялся этот выстрел, который есть НРЗБ.
И дальше начало происходить что-то непонятное и невероятное. Пастернак пишет письмо по поводу… Дело в том, что как только умер Сталин, была статья Фадеева о гуманизме Сталина. Понимаете, написать статью о гуманизме… И он справедливо там написал, что этот гуманизм непохож ни на христианский гуманизм, что правда, и непохож на буржуазный гуманизм, что абсолютная правда. Здесь дело в том, что у Иосифа Виссарионович, когда там Толстой пишет о прощении и так далее в «Воскресенье», замечательная пометка на полях: «Ха-ха-ха!» Ну, какой у него — у него свой гуманизм, понятный.
Э.Радзинский: После чего стыдливо завесили фамилию «Сталин» на Мавзолее такой тряпочкой. Но дело Иосифа Виссарионовича не гибло
Но Пастернак пишет восторженное письмо Фадееву. Тот самый Пастернак, который недавно писал другому адресату: «Им уже и Петр не годится, ему, благодетелю, — как он называет Сталина, — уже нужен Иван Грозный». Так что происходит? Вы понимаете, что в умах? А происходит сравнение. У Пастернака был читатель, который го читал. И этот читатель, я думаю, не очень понимая иногда в его стихах, знал точно, что Пастернак — мастер, великий поэт. И поэтому пока его отправлять никого не надо. Ну, делает он такие вещи…
И возникает вопрос: почему написал? Вы знаете, у меня есть ответ жуткий. Жуткий. Потом, много пообщавшись с этими людьми, когда они уже разговорились… С Каплером я в Коктебеле — он жил в той комнате, в которую потом я приезжал в сентябре, они жили там весь август, но он иногда задерживался на неделю — и мы с ним ходили и гуляли. Он без остановки мне рассказывал.
Знаете, почему он написал? Испугался. Дело в то, что был ужас. Когда он умер, в дневниках там Королев писал, как все осиротели… Дело в то, что «дело врачей», вот-вот начнутся процессы. Всё самое страшное… И Берия во главе. И он решил, уверен, — он, который ничего не боялся и периодически боялся… Это разговор со Сталиным, страшный же, если его по правде рассмотреть, когда Сталин позвонил Пастернаку о Мандельштаме и спрашивает: «Он мастер? Мастер?» А он говорит: «Давайте поговорим о вечном». Он не знает, что хочет этот страшный человек. И он мог отказаться подписывать общее письмо по поводу Тухачевского. Потому что он поэт, у него каждый час другое настроение. И вот это настроение было у массы людей, которые пережили в отличие от меня, от всех, кому было тогда там ерунда лет, и страх не вошел. А он жил со страхом под ручку.
Ведь, понимаете, если бы убивали одного — убивали семью практически. Убивали людей. Ты ответственен. Есть одно письмо генетика замечательного, где он одну вещь пишет, совершенную правду, что двух-трех людей, которые бы устояли в этой системе пыток, направленных туда, не было. Поэтому общество разделилось. И Пастернак и Эренбург — это был огромный подвиг, когда он сказал «оттепель».
Да, дальше будет Хрущев, с легкостью — вы спрашиваете о Маленкове, — победивший Маленкова, потому что Маленков никто. А Хрущ, который играл в изумительную маску Ивана-дурака, который был как бы Comedy и поэтому не опасен и развлекал Иосифа Виссарионовича, и был совсем безопасен. И когда он там что-то, вы помните, о совхозах посмел написать в «Правде», статью, которую не завизировал Иосиф Виссарионович, молния моментально ударила. И Хрущев как ребенок оправдывается: «Большое спасибо, что исправили мои ошибки», — пишет он в покаянном письме Иосифу Виссарионовичу. И потом будет рассказывать этот анекдот, когда он пришел к Иосифу Виссарионовичу, по-моему, в Сочи и они поужинали, и он собрался домой. А Иосиф Виссарионович вдруг строго говорит: «Нет, вы никуда не пойдете». Он говорит: «Но у меня жена». «Не пойдете! — говорит Иосиф Виссарионович. — Идите!» И он идет ночевать на даче. И он понимает, что, возможно, конец. Он сам это говорит. Причем присутствует Габрилович при рассказе.
Утром он поднимается и идет туда, где они завтракали, в беседку. В беседке сидит Иосиф Виссарионович. Он говорит: «Здравствуйте!» А Иосиф Виссарионович спрашивает: «А кто вы такой?» Он говорит: «Я Хрущев». А Иосиф Виссарионович говорит: «Это мы еще узнаем, какой вы Хрущев. Идите!» Он поворачивается. И он идет, ожидает, что его заберут здесь. И он слышит за собой стук шагов, и он понимает, что это охрана. И он поворачивается, к нему подбегает охранник и говорит: «Никита Сергеевич, где вы? Иосиф Виссарионович вас ищет». Он снова плетется в эту беседку, где сидит Иосиф Виссарионович и говорит: «Никита Сергеевич, что вы так поздно встаете? Мы вас уже заждались».
Вот так он не забывал их воспитывать и воспитывал всё время. И воспитывал всех писателей. И Симонова воспитывал. Я не помню, рассказывал ли я, как он вручает Сталинские премии. Идеально. Ведь Гронский, когда говорит, что он первоклассный актер и таких поискать, он, действительно, был, как положено деспоту, великий актер. И Джилас, который напишет воспоминания — это один из членов Югославской компартии, который там умудриться стать оппозицией и будет сидеть в тюрьме, будучи третьим, по-моему, человеком в государстве, Тито, Кардель и он, по-моему — Джилас пишет: «У него столько лиц, что я хочу всё время понять, а какое из них настоящее?» И правильно добавляет, что он, наверное, и сам не знает. Вот много лиц было, все настоящие.
И вот он вручает Сталинские премии. Они сидят. Сталинскую премию вручают за роман «Степан Разин», по-моему, писателю Злобину.
Э.Радзинский: Сталин только закрыл глаза — и их машина рванула в Кремль, обогнав машину, в которой везли тело
Э.Радзинский ― Все сидят. Поднимается Маленков, говорит: «Нет, мы будем возражать. Писатель Злобин нехорошо себя вел в время Отечественной войны. Жил на территории врага» — что-то подобное.
Иосиф Виссарионович говорит: «Так как же это так, товарищи? Может быть, простим товарища Злобина или не простим?» И они сидят и понимают: куда ж прощать? Они же понимают, что Маленков всё это знал и раньше. Следовательно, это не просто вопрос. Это испытание их. И они сидят, потеют и молчат. Они же за столом сидят. Иосиф Виссарионович ходит за ними в сапогах кругом. И они слышат новое: «Так, товарищи, простим товарища Злобина или не простим?» Куда? Какой «простим»? Потеют и молчат! Он трижды спрашивали — и никто не посмел. И после паузы он сказал: «Простим». И товарищ Злобин вместо, чтобы поехать в места отдаленные, уже вознесен в новую квартиру. Он получит всё: звезду, деньги, новые книги и так далее.
Они не понимают, что они выдержали экзамен. Потому что прощать за подобные преступления может только один он. А вот эти Вознесенские, Кузнецовы не выдержали в свое время этих экзаменов. Поэтому мы их и не видим. Поэтому он каждый день им давал экзамен. И Никита, который рассказывал, думаю, понял, что это был результат не той статьи, которую он опубликовал в газете «Правда». Иосиф Виссарионович рассказывал ему, что с ним будет, если он еще раз посмеет глупость об агрогородах, которые у него были, писать.
Ну вот, и Никита стал. Вот он стал. Вы знаете, о нем следует нам как-нибудь передачу, потому что сейчас уже подвигается к концу. Ну, что? Вы, понимаете, ну ушли эти люди. Ведь что он сделал? Он что, не знал, что вся страна скажет: «А ты что делал в это время?» и так далее? Да знал. Но он решился сделать то, что… вот практически весь доклад Маленкова, о котором я говорил после ареста Берии о культе личности, он вошел в его, Никиты доклад. Только он сделал то, что те не решались. Он дал возможность жить нормально тысячам, которые сидели в этих лагерях и которые бы там сгнили, которые сидели ни за что. И там Ариадна Цветаева… там сколько — несть числа.
И вы знаете, у меня есть только одна идея, она давняя. Вот там все спорят. Вот выйдет Хрущев и будет доклад о Сталине. Он скажет, что 1,5 миллиона было репрессировано неправильно, незаконно. Потом эту запятую люди будут забывать и будут говорить, что Никита Сергеевич сказал, что 15 миллионов было репрессировано. В том числе, много раз я эти читал потом. О, нет, он сказал 1,5 миллиона. И ведь, понимаете, это были данные, которые были даны силовыми структурами, которые это еще недавно сами делали. Поэтому все эти размышления о числе, тупые, на мой взгляд. А правильные размышления — это дать биографии тех, кого он репрессировал, чтобы мы поняли этот урон страшный мозгов, совести, чести, который произошел. Понимаете, ведь он подписал 40 тысяч своих этих листов о репрессиях. Там было 40 тысяч человека. Вы, понимаете, кто такие? Это же была элита. Он же не подписывал про тетю Маню. Он подписывал про тех, кого он знал или слышал, или видел.
И поэтому единственный памятник этим людям — это не строчка фамилии на мемориальном кладбище или где-то, а это короткая биография этих академиков, этих военачальников, философов, поэтом, кто они были эти люди, которые вошли в эти 40 тысяч. Вы, понимаете? Потому что без этого мы не поймем, что такое произошло со страной и почему боялся, уверен, Пастернак, когда написал о «благодетеле» такое. Поэтому это очень важно, очень важно — вот создать их биографии — создать. Ведь история с генетиками, ее надо рассказывать. Это битва, где один человек, который сумел остаться собой из академиков — один! Все остальные согласились и молчали или признавали.
И что дальше произойдет? Эренбург сформулировал, что было в сталинское время. Он сказал, что «от бессилия — мы знали, всё что происходило, мы знали, что это были невинные люди, — но от бессилия и от террора все вступили в заговор молчания». Заговор молчания — он точно сформулировал. Вы не представляете, те, кто не жил, как люди, которые в этом участвовали, начали говорить: «А мы не знали. Как это все было? Ну, не может быть. Понятия не имели».
И дальше состоится всё это безобразие, когда Хрущев испугался. В конце они его напугали. И он решил… Ну, это все реформаторы, не ему чета, как Александр II, понимаете, они двуликие Янусы: одна голова в будущее, а вторая туда, где спокойно было, так же так хорошо — тишина, Николай I, все боятся — а тут бог знает что. И Хрущев, который уже столкнулся с этим, Эренбург. Только они начинают Сталина обратно… А в этом момент же он всё произвел. 61-й год. И не он, а партийный съезд наш постановил вынести Сталина. Это же не Хрущев. Это начал, как всегда, рабочий какого-то завода, который встал и сделал это предложения. Никого же против же не было. Это ведь там единогласно решалось потом.
И будет эта церемония, которую, конечно, снять — это невероятно! То есть на 1 ноября, в последний день, октября на ноябрь решено было это сделать, потому что можно было сделать вид, что это идет репетиция ноябрьского праздника. Закрывают огромными щитами Мавзолей и здесь вокруг. И дальше наступает церемония. Правительственная комиссия во главе со Шверником, кем-то из грузин — потому что Мжеванадзе, подумав, уехал, не стал в этой комиссии… хотя он был назначен — они приходят в Мавзолей. И при них происходит эта церемония. С Иосифа Виссарионовича срезают золотые пуговицы — так положено, и убирают единственную звезду Героя Социалистического Труда, которую он носил, планки и всё это отправляют в особую комнату, где хранятся вещи тех, кто похоронен у Кремлевской стены. Там это по-прежнему лежит, никто не забрал. Пожалуйста, можем снова его туда, и всё готово.
И происходит вся эта церемония. Кремлевский полк, из него энное количество, насколько офицеров. Солдаты роют могилу, офицеры ждут. Его покрывают черной вуалью до подбородка. И он лежит с абсолютно живым лицом. Я его видел. Как отличник был допущен в Мавзолей. И он лежал — это было невероятно — абсолютно живой рядом с куклой в виде Владимира Ильича. Абсолютно он был живой. У меня было ощущение, что у него выросла щетина на лице.
И офицеры выносят этот гроб. Шверник рыдает, плачет. Они выносят этот гроб. Никаких родственников при этом. И там уложено железобетонными плитами вся могила вырытая. Плиты, они должны были, как скажет Конев, который руководил — это не маршал, а однофамилец из Кремлевского полка — одну плиту должны были положить сверху гроба, когда будто они мудро боялись, что он встанет, восстанет оттуда. И правильно боялись — восстанет. Но тогда они не положили, а просто засыпали землей. Всё.
После чего стыдливо завесили фамилию «Сталин» на Мавзолее такой тряпочкой. Остался «Ленин» и так далее. Но дело Иосифа Виссарионовича не гибло. Страх был. Никита боялся. И началось самоубийство Никиты Сергеевича Хрущева, то есть его поход на выставку произведений художников. Это, конечно, было прелестно.
А.Венедиктов ― Давайте это оставим для Никиты Сергеевича.
Э.Радзинский ― Вот здесь мы с вами остановимся, потому что, действительно, дальше пойдет откат. Ваш покорный слуга лишится пьесы и фильма, который уже был снят. И он поймет, что никакой отепли нету и никакой перестройки нету. А произошло то, что в нашей истории будет много-много раз: медведь просто перевернулся на другой бок и всё. И придет Брежнев, и начнется отсчет назад.
Вот так кратко эту огромную биографию, которую надо смотреть. Бедный Никита на этой выставке всё время говорил: «Так что ж, я не понимаю? Ну, вот когда шахтером был — не понимаю, Украиной руководил — не понимал. Сейчас страной руковожу — опять не понимаю вашу живопись. Ну, когда же я ее пойму?» Она плачущим голосом называет педерастом Эрнста Неизвестного, который храбро сказал: «Приведите женщину и я докажу, что это неправда». Так как там в делегации осматривающих была Екатерина Алексеевна Фурцева, сколько смело…
Ладно, здесь мы с вами останавливаемся и будем сотрудничать дальше.
А.Венедиктов ― Обязательно. Спасибо Эдвард Станиславович, спасибо!
Источник
